Форум » ОТЕЧЕСТВЕННОЕ КИНО » ИНТЕРВЬЮ С АКТЕРАМИ » Ответить
ИНТЕРВЬЮ С АКТЕРАМИ
Джудит: Бродя по просторам интернета, листая газеты и журналы, часто приходится натыкаться на интервью с актерами кино, театра, различными кинодеятелями. Иногда что-то цепляет, заставляет присмотреться к человеку повнимательнее. Что-то хочется обсудить с друзьями. Тогда вам - сюда.
Ответов - 13, стр:
1 2 All
Джудит: Найдено в LiveInternet. Оригинал у urfin1657 14 Декабря 2013 г. 13:46 Офигенное интервью. Вернее, интервью, переделанное в монолог. Даже мне понравилось Актриса готовится к юбилейной дате отца – Александра Вертинского. В марте исполнится 125 лет со дня его рождения. В детстве у меня было такое хулиганство – таскала у папы их кармана мелочь. Просто ради риска. Папа, конечно, об этом знал. И как-то за обедом спрашивает, по обыкновению грассируя: «Какая-то воговка вчера ук-х-ала у меня деньги. Вы не знаете, кто это?» Глядя чистыми голубыми детскими глазами, я говорила, нет. Он спрашивал: может, тебе дать денег? Я – нет. И продолжала воровать. У него хватало мудрости не делать из этой странной детской игры какой-то криминальный случай. Порола нас в основном мама. При папе пороть нас было нельзя - он хватался за валидол, убегал, а мы прятались под полами его домашнего халата. И вот он стоял такой худой, но книзу расширяющийся, и когда мама влетала с линейкой – она порола нас линейкой – и спрашивала: «Саша, где дети?» – он не мог ей соврать, тихо говорил: «Лилечка» и опускал глаза вниз. Когда я потом спросила маму, чего она нас так порола, она ответила: «я же художница, добивалась на ваших задницах розового цвета». Эта мамина легкомысленность была невероятно притягательна для папы. Как-то, еще когда он за ней ухаживал в Китае, написал ей трагической письмо, что плывя на корабле в Циндау, они попали в тайфун. «Я был на волоске от смерти, но в эту секунду я думал о вас, о том, как вы мне дороги, как я люблю…» Следующее его письмо маме было уже раздраженное: «Какая же вы все-таки странная, я вам пишу, что меня чуть не погубил тайфун, а вы мне пишете «какая прелесть, я обожаю тайфуны». Он видел много женщин, судя по всему, но вот это существо, моя мама, привела его в Россию и создала ему семью. Коверный случай Папа давал много благотворительных концертов – тогда они назывались шефскими. Однажды ему сказали, что директриса в моей школе на деньги, собранные им для осиротевших детей, купила ковер. Это было при мне. Он, побледнел, встал, накинул пальто и пошел своими большими шагами в школу. Она была на Пушкинской улице – теперь это Большая Дмитровска, а квартира наша была у Елисеевского гастронома. Он шел, шарф развевался, он хватал валидол, мы бежали за ним, думая, что сейчас произойдет что-то невероятное. Взошел на второй этаж школы, распахнул дверь и увидел этот ковер. Дальше мы остались за закрытой дверью и ничего уже не слышали. Но директрисе пришлось этот ковер продать и вернуть деньги по назначению. Для него этот коверный случай был невероятным шоком. Кукла в голубом Когда папа возвращался домой с гастролей, начиналось вручение подарков. Но он был педант, у него в чемодане все ровно сложено, иногда он даже привозил недоеденную половину лимона, завернутую в салфетку. Чемодан распаковывал мучительно медленно, мотая нам нервы. Ни в коем случае нельзя было торопить его, и мы просто замирали а ожидании. И вот сначала показывалась рука куклы, потом нога, потом целиком. Папа прекрасно знал, что нам с сестрой надо дарить все одинаковое, потому что иначе будет жуткая драка. Поэтому он дарил куклу в розовом платье Марианне, а в голубом мне. Но я все равно его чудовищно ревновала к «этой шанхайке». Считала, что только тому, кого безумно любишь, можно подарить розовую куклу. И только той, кого терпеть не можешь, - куклу в голубом. А это была я – мне дарили куклу в голубом. Я с ним не разговаривала, обижалась, папа выяснял со мной отношения и с трудом их налаживал. Вот такой был тяжелый с детства у меня характер. Кот Клофердон Папа потрясающе рассказывал сказки. Например, у него был бесконечный сериал про кота Клофердона. Окна нашей квартиры выходили (и сейчас выходят) на крышу Елисеевского гастронома, где и работал Клофердон в мясном отделе. У него была тяжелая биография. Он проворовался, сидел, вышел из тюрьмы, его трудоустроили в соседний гастроном, взяли на поруки в молочном отделе, и он едва удерживался от того, чтобы не съесть всю сметану. И у него была любовь – ее звали Фаншетта. Ночью они встречались на крыше. И мы с сестрой, когда все засыпали, долго смотрели из окна на крышу – и вот силой нашей возбужденной фантазии Клофердон возникал на крыше, и утром мы рассказывали папе продолжение… Бандитки У нас с сестрой были две бонны. Мы чинно гуляли с нами поочередно в Пушкинском сквере и были воспитанными барышнями. Но однажды, внимательно глядя на нас за обедом, папа сказал маме: «У меня такое впечатление, что мы воспитываем наших двух сте-е-гв не как советских гражданок». Это была роковая фраза, потому что нас отослали в пионерский лагерь. У нас с Марианной было два чемодана – немецкие, из светлой кожи. Туда нам положили гамаши, рейтузы, боты, платья, фуфаечки… Я ничего не помню в этом лагере, кроме страшного чувства голода и странной неловкости, когда на линейке пели «взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих». Как было бы хорошо, думала я, если бы мой папа писал такие песни, вместо песен про каких-то балерин, клоунов, пахнувших псиной, рафинированных женщин… Вот написал бы эту, про детей рабочих, я была бы горда… Когда мы приехали обратно, у нас был один фибровый чемодан на двоих, и там было два предмета. Маринанне принадлежала голубая застиранная майка, на которой было вышито «Коля К», а мне черные сатиновые шаровары с надписью «второй отряд». Мы ввалились в дом, шмыгая носом, ругаясь матом, а перед нами в шеренгу папа в праздничном костюме и бабочке, мама, две бонны, бабушка с пирогам. Не поздоровавшись, не поцеловавшись, мы сказали: «Ну че стоите? Как обосравшийся отряд! Жрать давайте. Потом прошли на кухню, открыли крышку кастрюли и руками съели полкастрюли котлет. Папа, как глава этого… отряда, тихо прошел в кабинет и стыдливо закрыл за собой дверь, долго не выходил, потом впустил туда маму и мы слышали мамины всхлипывания и папины строгие бормотания. Но было поздно. Советская власть вошла в нас с сестрой с полной неотвратимостью. Мы стали полными бандитками. И мы чесались. Бабушка обнаружила вшей. Нас замотали в керосиновые полотенца, но лагерные вши были на редкость живучи. Тогда нас обрили налысо и волосы сожгли. Вшей вывели, но мы остались неуправляемыми оторвами. Когда нам купили велосипед, мы на даче ездили, держась за борт грузовика, без рук. Когда папе об этом доложили, у него чуть не случился сердечный приступ. Нас невозможно было остановить. Так на нас подействовал лагерь. В 1957 году папы не стало. Он умер в Ленинграде, после концерта в Доме ветеранов. Мы стали одинокими, очень тяжело переживали его смерть, и жизнь наша потекла по другому руслу. «Ты же девочка!» Как-то режиссер Птушко позвонил маме и сказал: Лиля, у тебя две дочки – 15 и 16 лет, а я ищу актрису на роль Ассоль. Может, приведешь какую-нибудь из них на пробы? Мама сказала, нет-нет, никаких проб, Александр не хотел, чтобы они были актрисами. Но Птушко уговорил. И мама повела меня. А я в 15 была очень спортивным подростком, носила треники, играла в баскетбольной команде и была коротко стрижена. Птушко, как только увидел меня, сказал «ой, нет-нет-нет. Нет ли у тебя, Лиля, какой-нибудь другой дочери? Получше?» Мама сказала, есть, но та совсем плохая. Пока то, да се, гримерша посмотрела на меня и с жалостью сказала: «Давай платьице наденем, ты же девочка. Волосики причешем». На меня надели светлое нежное платье, наклеили реснички и Птушко был изумлен. Меня утвердили. А поскольку я была не актриса, то решили дать мне учительницу, которая бы репетировала со мной роль. Это была Серафима Германовна Бирман, характерная актриса старого кинематографа. Огромного роста, со специфическим бирмановским голосом. Маленькие глазки-буравчики и седина, стриженая под горшок. И она показывала мне Ассоль. Повязав платок, став похожей на Бабу Ягу, она брала эмалированное ведро и приложив руку козырьком ко лбу, показывала мне встречу Ассоль с Греем. Огромная Серафима стояла и всматривалась – и меня всю колошматило. Наконец ее маленькие глазки вспыхивали сумасшедшим светом, она вскидывала руку и громко кричала зычным голосом: «я здесь, Грэ-э-й!». И огромными прыжками бежала навстречу воображаемому Грею, громыхая ведром, срывая платок с головы, и тряся седыми волосами. И я, глядя на нее, понимала, что таких вершин мастерства никогда не достигну. Серафима была критична и неумолима. И лишь когда я уже сыграла Офелию, она позвонила маме и сказала: «Лиля, кажется, я могу вас обрадовать. Кажется, она не полная бэздарь». Амфибия пришла! Снимали мы «Человека-амфибию» под Севастополем, в Голубой бухте. Оператор все время придирался – то вода зацвела, то отцвела, казалось, что это никогда не кончится. Я думала, что это будет самая скучная картина. Поэтому ее успех в итоге я принимала за какое-то всеобщее сумасшествие. Приходили тонны писем, почтальон стучала в дверь ногой, оставляла на полу огромную кипу и злобно уходила. Когда выходила из дома, внизу меня ждала непременная группа ихтиандров. Тогда у нас не было телохранителей и бронированных лимузинов. Мы были доступны всякому. Бабушка строго сказала, что ничего в нашей жизни не изменится, и я как ходила в елисеевский гастроном за хлебом и молоком, так и продолжала – уговаривать бабушку было бесполезно. Я надевала платок, очки, но меня узнавали мгновенно. Лю-ю-юба, кричали из колбасного отдела, иди сюда, Амфибия пришла! Ты автограф хотела у ей взять, помнишь?! Из колбасного бежали и я писала автографы на бумажках, на чеках, на паспортах, руках и колбасе… В купе ко мне приходили женихи, чтобы выпить как следует. Это была постоянная мука, она называлась славой. Единственное, что она мне принесла, - страшная боязнь толпы. Я ее боюсь по сей день. В очень общественных местах у меня начинается озноб, и мне кажется, что сейчас опять выйдет какой-нибудь Ихтиандр. Он меня пилил и ел! Моя сознательная творческая жизнь началась с фильма «Гамлет». Козинцев меня пригласил попробоваться, но я даже не надеялась, что меня утвердят на роль Офелии, потому что ее, как правило, играли актрисы с колоссальным опытом. Козинцев стер с моего лица все краски. Меня выкрасили жуткой перекисью водорода так, что почти не видно было волос, Мне выщипали все брови, убрали ресницы, потому что он добивался, как эстет, такого возрожденческого лица. Принес мне фотографию – там была статуя без глаз вообще – и сказал: «Настенька, видите, эту фотографию. Вот если у вас будут такие глаза, считайте, что роль удалась...». Смоктуновский, помню, произвел на меня неизгладимое впечатление. Он, репетируя Гамлета, и в жизни примерял эту роль на себя: стал замкнут, нелюдим. Не отключался никогда. Даже в буфете. Стоял один, просил с ним не разговаривать. И кругом шептались: он – Гамлет, видите, репетирует, вживается. И тогда я поняла, что вот оно – искусство. Он очень трепетно относился ко мне, рассказывал, как надо играть и что такое актерское искусство. И я невероятно благодарна Смоктуновскому. Без него я бы не сыграла так, как сыграла. Потом встретилась с ним на фильме «Кража». Он играл моего отца, это такая история конфликта между отцом и дочерью. Я была очень рада встрече с ним и кинулась к нему с той же нежностью, которую и прежде испытывала, но он оттолкнул меня с невероятной холодностью. Он никак не хотел со мной общаться и без конца придирался. Так же, как его персонаж, недовольный дочерью, ее поведением, взглядами и нравственностью. Я сначала была буквально оскорблена, но потом поняла, что он опять вживается в роль. Он без конца меня пилил и ругал. Мог прекратить завтрак, кинуть салфетку, подойти ко мне и начать выяснять отношения с утра перед съемками, потому что, судя по всему, ему это было нужно как артисту – нажить конфликтные, тяжелые отношения с моей героиней. Это было очень странное время и странные отношения. И до конца жизни он не очень-то вышел из этой роли – по крайней мере, по отношению ко мне. И в театре – уже во МХАТе - это продолжалось. Однажды он играл в «Чайке» Дорна. Он любил делать паузы и как-то раз, пока он тянул одну такую, всегда и ко всем добрая Ия Саввина сказала с ехидцей: «Шли годы». Я удивилась: «Чего ты так?» - и она мне объясняет: «Поскольку я Полину Андреевну играю, и я его люблю, а он меня нет, он меня просто съел». И тогда я поняла, что не одна я жертва этих взаимоотношений. Иголка в животе Сразу после «Гамлета» меня пригласил Бондарчук - сыграть маленькую графиню Лизу в «Войне и мире». Я долго отказывалась, потому что, как вы знаете, княгиня Лиза умирает родами. Я была не готова к этому процессу – у меня еще не родился любимый сын Степан, и я сказала, что не знаю, не умею и не понимаю, что надо делать. Но Бондарчук был очень уперт: «Не волнуйся, Настя. Не страшно, что ты еще не рожала. Я тебя научу». Пришла на репетицию, на меня надели ватный живот на бретельках - теплый такой, и он мне сказал: «Ты часа два погуляй по Мосфильму, а потом приходи. Но старайся вести себя так, чтобы никто не заподозрил, что это не настоящий живот». И я пошла. Сначала осторожно, держась за стенки. Люди останавливались: тебе не плохо? Не-не-не, у меня все нормально, говорила я. Потом осмелела, пришла в буфет, мне уступили очередь, взяла еду, мне принесли еще – сказали, ешьте-ешьте, вам надо. Потом встретила приятельницу, она долго тянула: «а-а-а, а от кого?». Да, Андрей, говорю (по роли-то муж у меня - князь Андрей). «Ой, че-то я не помню, чтобы у тебя был Андрей. А что так сразу?» - «Да как-то так получилось». – «А скоро?» – «Да. Скоро-скоро», говорю. И какие только слухи не поползли обо мне и о каком-то Андрее по городу! Когда я пришла к Бондарчуку, он внимательно посмотрел – а у него были пронзительные глаза - и сказал: «Так, хорошо, хорошо, ты уже, по-моему, готова». И вот сцена с княжной Марьей, дурные предчувствия, что что-то случилось с князем Андреем, а он о ту пору ранен. Мне Бондарчук для этого эпизода дал пяльцы, я вышиваю такой большой иголкой, нервничаю, что там с животом и что с князем, Бондарчук доволен. Замечательно, говорит, тебе на пользу пошло, что ты два часа вживалась в образ. Сейчас отдохнем пару минут и доснимем. Я расслабилась, пяльцы отложила, сижу… он входит, смотри на меня и вдруг: «Фу-у-у! Настя! Ну что ты! Два часа я тебя приучал, ты вышивала-вышивала, а иголку в живот воткнула». «Мы баб не берем!» Был театр, манивший меня всегда. «Современник». И я рискую туда поступить, хотя играла только классических героинь. Прошу Калягина, который учился на два курса старше меня и всегда был моим большим другом, чтобы он сделал со мной отрывок. Делаем отрывок «Антигоны» Жана Ануя, и я спрашиваю у Игоря Кваши: а можно я покажусь к вам в театр? А тогда актеры театра «Современник» были такие… ОЧЕНЬ важные. И он мне: «Знаешь, старуха, дело в том, что баб мы не берем». Но я все же решила попытаться. И вот передо мной сидят все: Ефремов, Волчек, Табаков, Казаков, Евстигнеев, Лаврова… я играю отрывок из «Антигоны» и ничего не помню, кроме того что у меня трясется нога. Доиграла, в муках ухожу, думая «ну и хорошо, что я так плохо играла, меня не возьмут. Пойду в театр Вахтангова». И тут за мной приходит секретарь и говорит, что меня приняли единогласно. И два года я играла там в массовке, будучи уже, если говорить современным языком, звездой. Играла в «Голом короле» одного из гвардейцев, мы выходили, маршировали и говорили: «дух военный не ослаб, у-па, пара-ру-ра, нет солдат сильнее баб, у-па, пара-ру-ра»… Такая у меня была роль. Евстигнеев, игравший короля, косо смотрел на меня, потому что весь зал шушукался: «Вертинская! Амфибия пришла на сцену!» И он сказал: «она мне мешает играть». Меня сняли, но я продолжала смотреть из-за кулис его великую игру. И его и всех других – весь состав основателей. А сама пыталась приспособиться. Играла девочек – с рюкзаками, хроменьких, косеньких, вставляла вату в нос, делала веснушки, рыжие торчащие волосы – ничего у меня не выходило. Не могла приспособиться к этой социальности. И однажды в «Современник» пригласили молодого английского режиссера – Питера Джеймса. Он ставил «Двенадцатую ночь», где мне дали роль Оливии. Ее нельзя было играть как героиню, это было не принято в «Современнике», и я придумала ей смешной грим. Выбелила лицо, брови и ресницы - это же комедия. Джеймс был счастлив. Он был небольшого роста, с пивным животом, с длинными волосами, всегда немножко поддатый, и показывал мне роль, выпятив вперед живот. Я так и сыграла Оливию. Смешно получилось. Ефремов Потом начался период, который я называю «мои университеты» - период моего актерского выживания. Он дал мне очень много. И когда Ефемов покинул «Современник» и возглавил МХАТ, я перешла за ним. Переиграла тут уже всего Чехова, но взаимоотношения с Ефремовым, которые продлились столько же, сколько эмиграция моего отца, 20 с лишним лет, не принесли мне никакой личной радости, но стали для меня колоссальной школой, воспитанием, и я считаю, что он был, есть и навсегда остается моим учителем. Так получилось, что мы с ним снялись в фильме «Случай с Полыниным» по повести Симонова. Это и есть моя первая и, наверное, единственная современная роль в кино. Думаю, Ефремов потрясающе умел играть любовь. «Лучше жамкай меня!» Помню мольеровского «Тартюфа» во МХАТе. Калягин играл Оргона, я Эльмиру, Любшин – Тартюфа. Смех стоял в зале все время. Потому что была бесконечная импровизация. Надо сказать, что с Сашей Калягиным мы сблизились еще со времен училища и очень с тех пор дружили. Так вот в сцене соблазнения Тартюфа, Саша под столом должен был уходить в люк, но он никогда не делал это вовремя. Но зато когда он бежал под сценой за кулисы, от его топота все сотрясалось. А бежал он потому, что каждый раз играл с гримером в шахматы. И свой ход пропустить не мог, конечно же! А мне приходилось подгадывать, когда же он появится снова под столом, изощряясь на всякие фокусы. В том «Тартюфе» есть сцена, где Оргон обнимает жену. Так вот, Калягин не обнимал – он стискивал меня с удовольствием изо всех сил и начинал, как бы это сказать, меня жамкать. Я ходила от этого жамканья вся в синяках. И наконец возмутилась: «Саша, если ты еще раз это сделаешь, я в этой сцене просто уйду!» Так он в следующий раз в порыве подошел, но не стал меня жамкать, а сказал: «Дорогая моя, неужели я снова увижу это милое лицо, эти прекрасные черты! – шагнул и двумя ногами встал мне на ноги. И продолжительно меня целовал. Я, хромая, побрела со сцены, а потом сказала: «Знаешь, лучше жамкай, а то без ног останусь». Он удивительный актер. «Содержанка тоже человек» «Безымянную звезду» мы с Козаковым снимали быстро и легко. А потом картину положили на полку. Меня вызвал к себе на ковер директор Объединения – уж не буду сейчас называть его имя, бог с ним – и сказал: «Что ж ты, Анастасечка, играешь эту б…, в жизни-то ты нормальная! Волосики у тебя прямые, а там чего ты кудерями-то завилась? Я ему: «вообще-то я не б… играю, а содержанку. Содержанка тоже человек. Да она легкомысленная чуть-чуть, но она не знает жизни, она живет в золотой клетке». Но объяснить ничего не удалось – у директора не было содержанок по жизни, одни только б… «Это не годится, - сказал он с угрозой, - ты давай-ка подумай о своей жизни дальше». Но потом картина вышла поздно ночью по нашему телевидению. Таких ролей больше мне не попадалось – там есть и драма, и комедия, и лирика, и характер. Ведьмизм Потом кинематограф рухнул, мне было играть нечего, я уехала за границу и три года преподавала вместе с Сашей Калягиным в Швецарии, во Франции, в Америке – мы открыли чеховскую школу. Меня даже называли «профессор» и я все время оглядывалась, думая, что это не ко мне. Но это тоже исчерпало себя. И мы вернулись. И все же это было время моей свободы, когда надо мной не нависал такой коллективный орган, который говорил, как тебе жить дальше и что тебе можно, а что нельзя. Тут мне Юрий Кара предложил играть Маргариту. Я поначалу отказывалась, но не потому что я какая-то кокетливая артистка, а потому что это любимый роман, и мне было страшно браться. Я не знала, как и подойти-то к этой роли. Играть ведьмизм не хотела. Ведь что такое ведьма? Мне кажется, что это периодическое состояние любой женщины. Поэтому я решила сыграть Маргариту во имя ее жертвенности. Бабушка Багира Теперь моя любимая роль – бабушки. У меня есть три внука от сына Степана. Старшая Александра – ей 21 год, она учится в университете на историческом факультете – отделении истории искусств. Отличница. Средний внук Вася, не очень хорошо учится, но он любимый внук. И Петя – младший. Пока они росли, я с ними все время играла. Степа, проходя мимо стола со скатертью, стучал кулаком: «Мама, ты опять там, под столом?», а я оттуда в запале рычала: «Я не мама, я Багира». Страшно баловала внуков – как меня баловал отец. Я привыкла думать, что все хорошее во мне – от отца, а все ужасное, гадкое и отвратительное – от жизни. Была история, как мы привели Петю на причастие. Со стороны видим, как батюшка что-то спрашивает у Пети, и Петины плечи в ответ поднимаются, потом снова спрашивает и снова поднимаются, а потом на всю церковь слышим Петин голос: «Ну не знаю, может, я какавы много пил?». Единственный грех, который он нашел. Степан рассердился и говорит: так, в субботу оба сядете и запишете все свои грехи на бумаге. Вася исписал весь лист с обеих сторон: с братом подрался, маме нагрубил, двоек наполучал, кота пнул. А Петя сидит напротив него, грызет огурец, мотает шкуркой и канючит: ма-а, ну какие грехи, ну что мне писать? Мы ему: Петя, это твои грехи, пиши то, что ты считаешь грехом. Петя опять тянет. Тогда Вася встрепенулся и говорит: «О! Пиши: издевался над огурцом». Надо сказать, что Степан тоже отправил их в лагерь – только в православный, «Вифлеемская звезда». Так они на второй день оттуда пишут: ну пришлите хоть что-нибудь, хотя бы доширак. а потом директор «Вифлеемской звезды», увидев, что Петя сорвал с дерева листочек, пригрозил: что ты делаешь! А если я тебе ноги из жопы вырву? После этого мои внуки тоже больше не ездят в лагерь.
liudmila: , http://sarinform.com,В Саратове фонд Миронова обнаружил более 70 бедствующих артистов. ЕВГЕНИЙ МИРОНОВ: «РАДОВАТЬСЯ КАЖДОМУ ДНЮ — ЭТО ВООБЩЕ НЕ ПРО НАС» (Интервью, Московский комсомолец, 29.11.2016, на русском) 29 ноября у худрука Театра Наций и артиста номер один в России Евгения Миронова серьезная дата — 50 лет. Накануне в его кабинете мы поговорили о космических мечтах, о домике на Марсе, о продюсерстве по любви и по расчету. И уж совсем неожиданно — о судьбе диких уток. Евгений Миронов идет по коридору своего театра. Похудел, усталый, погруженный в себя настолько, что, кажется, он не тот энергично-реактивный, легкий Женя. Светлые глаза как будто смотрят внутрь. Кто он сейчас — космонавт, в роли которого уже отснялся, и фильм «Время первых» сам спродюсировал (режиссер Дмитрий Киселев)? Герой Чехова — Иванов, с которым разбирается на репетициях с утра до ночи? Или погружен в проблемы помощи всем, кто ни попросит? «Я испытал уровень сложности «3 g», а у них там до «8 g» доходит» — Женя, чья эта идея — сделать фильм о космосе? И почему о космосе? Все земное надоело? Откуда тебе пришли позывные: «Я Земля, я своих провожаю питомцев»? — Идея моя, и появилась она после того, как я увидел документальный фильм об Алексее Леонове, в котором впервые правдиво было рассказано об их полете. Вот я никогда не мог понять, что этих людей, космонавтов, заставляет совершать подвиг. А сейчас я приехал с Байконура (неделю назад там был), и у меня колоссальные впечатления. Уже сейчас, когда кругом новые технологии, подвиг их нисколько не уменьшается. Это немыслимо, но у всех там ощущение что это — таинство. Ни инженеры, которые отвечают за работу двигателей и системы, ни ученые до самого конца не знают, что там может произойти. Сейчас три человека готовились на полгода полететь куда-то... Куда? Туда, где нет того, что называется людьми и к чему они привыкли — травы, земли, солнца. Ничего нет! И больше того, в этот момент они уже практически не жильцы. — Что ты такое говоришь? — Не жильцы с нами. Дальше начинаются физические нагрузки: они летят в положении эмбриона, обхватив руками коленки, которые прижимают с силой к груди (показывает, сжавшись на диване), чтобы не раздавило давление. И, взлетев, они двое суток проводят в таком положении. — Испытано на себе? — Я испытал уровень сложности «3 g», когда меня крутили на центрифуге. А у них там до «8 g» доходит. В экипаже сейчас женщина полетела, американка, ей 56 лет, она чемпион мира по пребыванию в космосе среди женщин: летит в четвертый раз. По сути, они находятся на бочке с несколькими тоннами пороха (кстати, после случая с «Челленджером» американцы отправляют своих только с Байконура). И вот я провожал этих троих, за руки довел их до ракеты и наблюдал, кто как себя вел: наш, командир корабля, держался мужественно, американка сразу вошла в транс, потому что там необходимо такое отрешение. А француз вообще... Причем до этого они прощались со своими родными. За стеклом уже. — Молча? — Нет, у всех микрофоны, но по ним я видел — они уже не с нами и не с ними. — А может, как артист с хорошо развитым воображением ты себе все придумал, что так красиво рассказываешь? — Поскольку я артист, для меня очень важны детали. Я видел их: у всех было разное состояние и все по-разному себя вели. Француз, а ему за 30... Глаза этого парня я не забуду никогда, потому что он смеялся больше всех. И я понимал, что за этим стоит. Потом по монитору я видел его уже в ракете — видел, как он реагирует, как ведет себя. А он ведь профессиональный летчик. Когда все готово к взлету, они сидят в ракете еще два часа. Я спросил главного конструктора: «Зачем?» Он говорит: «Так начинается работа». То есть идет такой обман организма: будто они, находясь в таких условиях, уже летят в какую-то черную дыру. По деталям я многое понимал, и не случайно они все героями оттуда возвращаются. В буквальном смысле. Там такое испытание они проходят. «Радоваться каждому дню — это вообще не про нас» — Но возвращаясь к тому фильму о Леонове... Оказалось, у них было семь внештатных ситуаций, и каждый раз они должны были погибнуть. Техника отказала полностью, и они впервые сели на ручном управлении, да еще в тайге. А никто не знал, где они: антенна не работала, они — в тайге, где минус 35 — и случайно их сигнал SOS засек какой-то радиолюбитель с Камчатки, когда в Москве уже отчаялись и Левитан записывал обращение: «Погибли геройской смертью...» А вся эта история произошла уже после того, как Леонов вышел в открытый космос. Так вот, суммируя все это, я думал: «Ради чего люди шли на это?» Особенно учитывая время (не политику): не так давно закончилась война, все еще бедно жили. Королёв со сломанной челюстью после лагеря. А у Леонова отец сидел в 37-м. Беднейшая семья, где он, девятый ребенок, спал под кроватью. И такое стремление! Абсолютно искреннее! Вот это что? Патриотизм, который мы теперь по делу и без дела упоминаем? Или они умерли, если бы этого не сделали? Я хотел разобраться — что же это за люди? И не только Леонов, Королёв, но и этот радист с Камчатки, Кулибин такой, который услышал их SOS. Хочу понять — что же мы за люди такие? Почему мы только в подвиге все объединяемся? В нормальной жизни жить нам скучно: просто счастливо мы жить не умеем. Радоваться каждому дню — это вообще не про нас. Вот мой герой Иванов — ну не умеет человек жить. Думаешь: да роди ты ребенка, ходи на работу. Нет! Нет смысла. А смысл только в подвиге, когда что-то преодолевается, когда разрывается пуповина... Ведь Королёв сразу умер после полета Леонова, буквально через несколько месяцев, потому что не выдержал: он в отряд отобрал десять ребят, и каждый ему был как сын. А он, по идее, должен был их отправлять на смерть, о чем прямо и говорил Брежневу. Но не из страха говорил, а оттого, что это нельзя было не сделать. Вот такое тебе обобщение. — Готовый сценарий. — Я как посмотрел тот документальный фильм, как начинающий продюсер тоже подумал: «Сценаристы столько придумывают, а тут готовая история, наша, и она никак не зафиксирована. Голливуд бы давно снял». И это не про прошлое — для меня это вообще разбор наших людей. А может, не только наших. Ну как сегодня эта американка в свои 56 летит туда делать опыты? А ведь она четыре раза выходила в открытый космос. А там, чтобы ты понимала, начинаются разные физиологические процессы. Например, космонавты привыкают к тому, что их тошнит. Но если у беременных женщин токсикоз месяц, два, то в космосе это длится все время. Герман Титов, когда оттуда прилетел, не знал — признаться или нет, что его нон-стоп тошнило? В результате признался и больше не летал никогда. И вот это все для чего? Чтобы тебе Героя на грудь повесили? Не верю! — А в Бога космонавты верят? — Знаешь, Бог ведь в малом. Поэтому все люди, которые делают в ракетах кнопки, завинчивают шурупы — в них Бог, от них зависит чужая жизнь. Я себя не сравниваю, но, когда играю Гамлета (великолепный спектакль Робера Лепажа «Гамлет. Коллаж». — М.Р.), я понимаю, что если кто-то из монтировщиков чего-то недовернет, я разобьюсь о дверь, которая весит черт-те сколько. Поэтому Бог — в вере. И я верю, что не за деньги они это делают. Вот на Байконуре я видел людей абсолютно в вере. Первый раз был там и удивлялся — они верят больше меня. Я сидел рядом с врачом (не знал, что он врач, только потом это понял), и тот задумчиво говорил: «Только сумасшедшие так могут, только сумасшедшие». Там такое трепетное отношение к вере, и мне очень хочется, чтобы все это почувствовали. Для меня вообще это еще один такой момент — привлечь внимание к теме космонавтики. Потому что Леонов очень сильно расстраивается: недавно наша девочка полетела в космос, а о ней никто не знает, даже фамилию ее. И это касается и людей, и власти. — У страны сейчас другие герои — бизнес и криминал. Но никак не жители Звездного городка. — Однако дело-то за космонавтикой! Потому что ученый в Америке, как его... Хиггс, предсказал, что через тысячу лет все перелетят на другую планету. Короче, надо искать там дом срочно. — Думаешь? — Он думает. Это означает, что космонавтика сейчас — первое дело. Мало того, американцы объявили, что на Марс собираются запускать людей. А я же на Байконуре интересовался этим, но мне сказали: «Фигня. Полетят, но не сейчас». Потому что сейчас до Марса долетит только крошка от человека — там колоссальная солнечная радиация. «Някрошюс об «Иванове» сказал: «Тут без Бога не обойтись» — Если «Время первых» для тебя — космос, то «Иванов», которого ты сейчас репетируешь, — мрачное подземелье? — Это печаль о том, что Иванов никогда не будет там. Это его прорыв во что-то, который разбился о быт, о жизнь. О том, что опустился он на землю с очень большой высоты. Когда-то я говорил с Някрошюсом об «Иванове», и он мне сказал такую фразу: «О, тут без Бога не обойтись». «Интересно, — подумал тогда я. — Чехов вообще был атеист, Иванов стреляется в конце (в первом варианте умирает, во втором стреляется). Что это тогда, если не протест Иванова против природы?» Я Мышкина играл, который недолго просуществовал на территории Земли, потому что сошел с ума. Идеалист, и Иванов идеалист. Он совестливый, смотрит на себя со стороны и издевается над собственной совестливостью, потому что жизнь-то устроена по-другому. Нельзя так жить, так винить себя. Надо найти компромисс — он же абсолютно бескомпромиссен. Он Саре не врет, когда говорит, что не любит ее. Какой мужчина может такое сказать умирающей женщине? Не потому что он такой жестокий, а потому что понимает — больнее будет, если он станет притворяться. Львов считает, что лучше притворяться, а он — нет. И параллельно винит себя за то, что не может притворяться. Вот такая сложная схема, понимаешь? Вот такая задача, не знаю, как мы ее тут потянем. — Ты очень психуешь? — Нет, не психую. Мне это интересно... Я никогда не мечтал играть Гамлета. Мне казалось, что он такой, рефлексирующий человек, а не человек действия. Но оказалось, что это самое интересное, что может быть: человек перед действием, который не может действовать, потому что задается вопросами. И мне было интересно, почему называют русским Гамлетом? А он сам над собой смеется: «Я — Гамлет». «Если шлем вовремя не открывался, у меня начиналась паническая атака» — Женя, если бы тебе предложили полететь? Согласился бы? — Нет. Понимаешь, я — спринтер: я должен поверить и что-то сделать на короткой дистанции. То есть я такими шажками иду. Когда-то мне было плохо (это связано с проблемами в театре, я просто умирал от ответственности), и я поехал к старцу в Оптину пустынь. И тот мне сказал: «А ты шажками» — «Как это?» — «А потихонечку». Оказалось, что надо потихонечку, а то можно взорвать себе мозг. — Ты как физически готовил себя к роли? — Мы с Костей Хабенским ходили в World class, нас тренировали. Там же вопрос не в том, чтобы мы умели делать сальто-мортале, а в физической выносливости, потому что съемки были максимально приближены к реальности. Мы делали и «солнышко» и центрифуги. Но выносливость была важнее всего, потому что снимали месяц в самом аппарате, в этой капсуле, а она как два этих кресла — ну очень маленькая. И в том-то и дело, что в реальной истории, сидя в такой скрюченной позе, Леонов должен был исхитриться занять такое положение, чтобы при приземлении Беляев «стрелял». А там нет никаких условий для этого. И еще я для себя открыл: поскольку это замкнутое пространство, а мы снимались в скафандрах — все настоящее, в Лондоне делалось. И если шлем вовремя не открывался, у меня начиналась паническая атака. Я же понимал, что к нам сюда пробраться нельзя, все закрыто: только мы и камера. А мы пристегнуты, надутые скафандры. Так что кроме физического нам надо было войти и в определенное психологическое состояние. В общем, непросто было, мы с Костей поддерживали друг друга. — Значение слова «космос» для тебя — до и после фильма — изменилось? — Ну да... Конечно... Знаешь, я как-то влюбился в эту мечту, начиная с Циолковского. Это такая трогательная наша любознательность человеческая: заходить, куда не надо бы. И я счастлив, что на эту территорию зашел. — Там нет цинизма, как здесь? — Нет. Иначе погибнешь. Почему важен фактор человеческой совместимости? Королёв — гений: он поставил вместе Беляева и Леонова — двух совершенно разных людей, поэтому они и выжили, что разные. «Эта история по любви» — Это самые экстремальные съемки из всех, что у тебя были? — Нет, не думаю. Здесь ответственность другого рода. Поскольку я стал сопродюсером и теперь отвечаю за все вместе с Тимуром Бекмамбетовым, тут проблем больше, чем если бы я просто снимался. Самое сложное — это был сценарий. Мы много сценаристов поменяли, но Олег Погодин нашел то, что мы хотели. Теперь я как продюсер, вступив не на свое поле, понимаю, что чуть ли не единственная беда кино — это даже не деньги, а сценарий и сценаристы. — Скажи честно, тебе мало ответственности в Театре Наций? — Почему ты спрашиваешь? — Потому что ты завел дело, то есть кинокомпанию. — Это не кинокомпания в привычном смысле слова. Я ведь не настоящий продюсер, я не в мейнстриме. Это история по любви. Так, у меня вышел первый фильм, «No comment» режиссера Артёма Темникова, про чеченские события. Причем в основе — реальная история: нашли кассету мальчика-немца, который был завербован ваххабитами и воевал на их стороне, но его убили. Мы придумали, что есть кассета, которую снял русский парень для своей жены. Мне показалось это интересно. Потом появился фильм «Синдром Петрушки». И вот еще одна картина компании «Третий Рим» — «Время первых». Я мечтаю, чтобы премьера прошла в трех местах — в Москве, на Байконуре и в Саратовской области, где приземлился Гагарин. — Но, может, ты стал продюсером просто потому, что кино прибыльнее театра? Другие ставки. — Это кто же так считает? Мне просто очень захотелось рассказать эту историю. Меня может захватить тема, а дальше я должен понять, получается или не получается снять. Вот сейчас совершенно случайно ко мне пришел внук Алисы Бруновны Фрейндлих, Никита, принес сценарий «Карп отмороженный». В главной роли Марина Неёлова, а ее соседку играет Фрейндлих. Я спрашиваю Никиту: «Как помочь? В Минкульт написать?» А ночью прочел сценарий и подумал: «Как хорошо, что меня никто не видел». Я обрыдался. Там у Неёловой есть сын, такой успешный человек. — Ты захотел его сыграть? — Да я уже отснялся. Я не смог ничего с собой сделать. Сел сам перед собой: понимаю — репетиции «Иванова» начинаются, на старте фестиваль «Территория», но думаю: «Почему я не могу позволить себе сняться с Мариной Мстиславовной и Алисой Бруновной?» Пять дней мне надо было отдать для съемок — нашел их. — Да, ты нетипичный продюсер, потому что типичные сценарии не читают, да и синопсисы, которые просят у авторов, читают их редакторы, а у тех не всегда хороший вкус. Может, ты еще и свои деньги вкладываешь в производство? — Если бы я был типичным, я бы точно вкладывал деньги, потому что они все бизнесменами должны быть, по идее. Я прекрасно понимаю, что такое сегодня быть продюсером, которым я не могу быть. Мы не только театр, а некая институция — Ты научился считать деньги? Понимать сметы? — Безусловно, я не сумасшедший. Смотри, мы сейчас открыли площадку в театре — «Новое Пространство». И я понимаю, что на него дополнительных финансовых источников у нас нет. То, что мы зарабатываем нашими спектаклями, должно идти на производство новых — дорогих, которые ставят режиссеры с мировыми именам. — Но Театру Наций грех жаловаться — у вас не репертуарный театр, но при этом очень хорошие субсидии от государства. — И слава Богу, что ко мне и к нашему проекту относятся серьезно, потому что это не только театр, а институция. Мы занимаемся в том числе и важными социальными проектами, хотя могли бы просто играть спектакли. Ставить и играть. — В этом нет ничего плохого. — Да, но поскольку мы с самого начала заявили, что Театр Наций — это некая институция, что мы ищем новые идеи, то и «Новое Пространство» — это как лаборатория, где можно брать какую-то тему (например, тему творчества Солженицына), и молодые режиссеры будут разрабатывать ее буквально на коленке. И если мы увидим, что у них получается, финансируем проект и выпускаем в большое плавание. — Театру десять лет, и пять из них — уже в новом здании, бывшем Театре Корша. Когда ты понял — это твой дом? — Я до сих пор играю спектакль и, клянусь тебе, не могу поверить, что это театр, который вырос с нуля, что у нас — полный зал, у нас — декорации!!! — Ты такой наивный? — Клянусь — как дите малое! За работой я этого не ощущал, и меня это только догоняет. Но я все время думаю: «А что делать дальше?» Сейчас форма работает, режиссеры свободны и счастливы, потому что берут актеров, каких хотят, даже из других городов. Но я как-то успокоиться не могу. Нельзя, надо что-то дальше делать. «Раз информация попала, подумал: «Что с утками-то делать?» — Мне всегда было интересно, что заставляет человека заниматься благотворительностью? Когда не ради себя, любимого? Или ты такой жалостливый? — Дело не в жалости, просто в свое время не смог отказаться, а теперь... Я-то ладно, а ты бы видела Чулпан. Она не просто помогает, она сделала так, чтобы огромное количество больных мальчиков и девочек выросли в красивых юношей и девушек. Летом мы приехали на гастроли в Нью-Йорк. Прогон перед спектаклем «Рассказы Шукшина», а она устроила аукцион: читала Цветаеву, музыканты играли. Это она такое харакири себе устроила перед работой. Мало того, я понял, ради чего она это сделала: случайно увидела в зале девочку 16 лет (длинные белые волосы, красавица) — из тех самых детей, которым когда-то помогла. — А ты старым артистам помогаешь. — Помогаю, потому что стыдно, когда наступает пенсия и человека выбрасывают — незаменимых у нас нет. У нас с Наташей Шагинян есть фонд «Жизнь в движении», когда мы помогаем детям с протезированием. Тем самым, которых по закону в 16 лет переводят в дом престарелых. И слепоглухих тоже поддерживаю. Раз в нашей стране такая ситуация: актеры все работают, зарабатывают, но у нас нет актерского профсоюза, который наконец поставит вопрос — актер должен получать свой процент с кино- и телевизионного проката. Если бы Татьяна Лиознова, которая сняла «Семнадцать мгновений весны», эту классику кино, получала бы хоть какие-то проценты с проката, у нее был бы дворец, как у кого-то из газпромовских. — Значит, правду говорят, что ты хочешь создать другой Союз театральных деятелей? — Нет, что ты? Когда? Я тогда совсем умру. Все должно развиваться, в том числе и фонд «Артист». А следующим шагом должен стать профсоюз артистов. — Ты никому не отказываешь, кто приходит с просьбами о помощи? — Знаешь, у меня недавно был случай. Я пришел на спектакль, возле вахты стоит человек, его не пропускают, говорят мне: «Он вас несколько часов тут ждет». Я: «Да, что?» — «Здравствуйте, — говорит человек. — Я из общества диких уток». — «Господи, с ними-то что?» — «Их отстреливают в брачный период какие-то люди, на джипах приезжают». Но поскольку информация ко мне попала и я представил себе этих уток, то не успел до машины дойти, подумал: «Что с утками-то делать?» А не так давно пришли две женщины на служебный вход, говорят мне: «Мы из Донецка. Дайте нам пять тысяч» — «Подождите…» А они с претензией: «Нам некогда. Мы ночуем на вокзале». — «А почему вы ко мне пришли?» — «Ну, потому что вы — Миронов» — «Давайте я узнаю, есть ли Фонд помощи беженцам» — «Не надо нам фонда. Нам сейчас надо…» И я впервые в своей жизни сказал: «Нет, не дам. Если вам необходима помощь, давайте подумаем, что нам делать». «Вот этот невидимый остаток мне греет душу» — А что ты думаешь про цифру пять ноль? — Пять ноль. Она больше, чем я думал, по моим ощущениям. Она такая... Нет, физиологических изменений не ощущаю. Но все время думаю: «Как бы эту скорость света приостановить, для того чтобы не пронестись мимо чего-то?» — Как собираешься отмечать дату? — Да вот я сижу и думаю: «Что же это такое? Люди в свой юбилей едут на неделю в Рим или еще куда. А у меня на выпуске «Иванов». Я как раб... — На галерах? — На галерах, потому что у нас так сложились графики артистов, что «Иванова» надо обязательно выпустить до Нового года. Единственное, что я придумал себе и сделаю точно: в Саратове 1 декабря мы сыграем «Евгения Онегина» — благотворительно, в пользу артистов. И я выберусь, с родственниками посижу, естественно, все. Богатая фантазия, да? — Ты как-то сказал: жизнь человека — как след на морском берегу: волна набежала, смыла — и как ничего и не было. Образно, но страшновато. — Понимаешь, я верующий человек: волна-то ушла, рисунок смыла, но он-то был. Может, он что-то дал? И на его же месте будет новый рисунок. Вот этот невидимый остаток мне греет душу. Это нельзя потрогать руками, но поверить в это можно: если не верить, то, как Иванов, надо стреляться. Все тогда бессмысленно. — Это правда, что тебе доску открывают в Саратове? — (Смеется.) Не мне — я открываю. Своему учителю Валентине Ермаковой. Мне тут позвонил с утра губернатор и сказал, что мне присвоили звание почетного гражданина Саратова. Юбилей — всегда итог, хочешь ты этого или не хочешь. Значит, надо думать, что дальше. — Придумал? — Да вот думаю — нужна свежая кровь. Студийцы, может быть. Короче, пинок нам нужен, чтобы летели бы мы со скоростью света туда, в космос.
liudmila: АВАНГАРД ЛЕОНТЬЕВ: «ЖЕНЯ СЕБЯ НЕ ЖАЛЕЕТ» (Статья, Театрал, 29.11.2016, на русском) Народный артист России Евгений Миронов отмечает сегодня, 29 ноября, полувековой юбилей. О своем ученике, ставшем знаменитым и легендарным, «Театралу» рассказал Авангард Леонтьев, преподаватель курса Школы-студии МХАТ, на который Миронов поступил ровно 30 лет назад. – Женя, окончив в родном Саратове театральное училище, приехал в Москву зимой, в середине учебного года. Приехал поступать к Олегу Табакову, на курс, где преподавал и я. Один из педагогов курса объяснил Жене, что он не может быть принят сейчас, посреди года, и что ему нужно поступать в общем порядке на следующий год. Сотрудница учебной части, видимо посочувствовав Жене, порекомендовала ему обратиться ко мне. Помню, я встретился с ним в «Современнике», он прочитал мне свою программу, после чего я рассказал о нем Табакову, как об очень способном человеке. И Табаков, познакомившись с Женей, в нарушение существующего в Школе порядка поступления, дал ему две недели испытательного срока, после чего принял Женю на свой курс. Учился он усердно, с утра до ночи впитывал все, не пропуская ни одной крупицы. Есть поговорка «Не в коня корм». Так вот, у Жени всё было «в коня». Я немного видел студентов, кто не только жаждал стать актером, но и прилагал бы к этому столько усилий, а главное, чьи усилия давали бы такие необыкновенные плоды. Такой самоотверженный Евгений Миронов во всем. Ровно 10 лет назад он принял на себя руководство Театром Наций. К этому времени зрительный зал в театре был демонтирован, и вместо пола там была земля. Реконструкция здания требовала от Жени титанических усилий. Мы, его друзья и коллеги, очень переживали, как он, не имея никакого опыта руководства и не бросая актерства, справится с трудной задачей. И надо было видеть, как очень быстро возле Театра Наций выстроились башенные краны – работа велась непрерывно. Мы знаем, каков Театр Наций сейчас, какие там ставятся спектакли. Он, может быть, один из лучших в стране. Но десять лет назад... труднейшей задачей было уже само добывание денег на реконструкцию. Конечно же, их давали под имя Миронова. Доверие к Евгению, к его добросовестности уже было. И доверие это он оправдал. Думаю, что вообще личность Миронова, его человеческие качества имели значение – в Жене соединилось умение работать на результат, требовательность к себе и коллегам, ответственность за дело и редчайшая в наши дни способность слышать окружающих, сочувствовать и сострадать им. Без этого дара не было бы, к примеру, того Калигулы в постановке Эймунтаса Някрошюса, какого играет Миронов. Его Калигула – страдающий человек, тиран, который свою фатальную ненаказуемость в итоге осознает как самую страшную кару. Миронов в этой роли потрясает в первые же секунды, как только открывается занавес. Первые шаги по сцене, Калигула приближается к публике, и еще до начала текста по лицу Евгения видно, насколько близко к сердцу он принял драму своего героя. В этот момент кажется, что боль физически концентрируется в его глазах. Эта магия достигается не только глубиной дарования но и изнурительным трудом, Женя самоед и трудоголик. Спектакль «Фигаро. События одного дня», в котором мы вместе играем уже 10 лет, был его первым менеджерским опытом в собственной антрепризе «Театральная компания Е. Миронова». Евгений пригласил режиссера Кирилла Серебренникова, который привел свою постановочную команду, а Миронов взял на себя ответственность за все и за всех. Для постановки требовался эксклюзивный свет, монтаж декораций и многочисленного оборудования занимал много времени, технологию требовалось отладить. В общем, времени на это не хватило, и поэтому первый раз на публику спектакль вышел технически разбалансированным. И надо же было такому случиться, что именно на этот день были приглашены СМИ. Естественно, они спектакль разгромили, камня на камне не оставили. Это стало очень тяжелым испытанием для Миронова. Ему надо было, прочитав эти разгромные отзывы, найти в себе силы, чтобы и впредь играть главную роль! Кроме того, спектакль надо было ставить на ноги, ну да, первый блин, то есть показ, вышел комом, но дальше постановка была доведена до ума всеми техническими службами и, наконец, обрела должный вид. В общем, преодоление всех трудностей потребовало от Евгения Миронова большого мужества, ведь поначалу он был настолько раздавлен критическим шквалом, что у него началось нервное расстройство – ему стало казаться, например, что пол сцены уходит из-под ног, но как бы ни было ему тяжело, Женя спектакля не снял, не отказался от роли, а продолжал мужественно доводить работу до ума, шлифовать, и в результате «Фигаро» идет с аншлагом и большим успехом уже десять лет. Выбрать из всех его ролей те, что меня восхищают более других, непросто – многие из них блестящи. Но скажу, конечно, о «Рассказах Шукшина», где Женя играет 12 ролей – 12 совершенно разных людей. Я, глядя на Женю в этом спектакле, вспоминал Аркадия Райкина – метаморфозы, которые на глазах у публики происходили в разное время с обоими артистами, потрясающи. Это не только высокий профессионализм, это гениальная способность к трансформации. Я думаю, что в «Рассказах Шукшина» Евгений Миронов проявил сверхвозможности. Гениальность. Мы боимся иногда применять такие высокие оценки к сегодняшним нашим коллегам. Но мне кажется, что Женя обладает такими способностями, и к тому же в нем есть еще очень хорошее качество – он на другом полюсе от актерских грехов, таких как, зазнайство, звездность, каботинство, перетягивание одеяла на себя – вот этого в нем нет вообще! Думаю, что и в этом его дарование. Вот мы играем «Фигаро», и я вижу на каждом спектакле, на протяжении 10 лет, что ни один из нас, его партнеров, включая меня, не относится так трепетно, так технологически здраво к роли, как он. Перед каждой сценой, если у него есть достаточная пауза, он в гримерной читает текст следующей сцены. Текст, который он знает в совершенстве. Он делает это, чтобы себя погрузить в роль, чтобы эти закулисные паузы не были пустыми или потраченными на актерские байки в актерском фойе или даже деловые разговоры. Поэтому, когда он во время спектакля сидит с текстом в гримерной и в эту минуту к нему кто-то стучит или заходит, то он просит ему не мешать. Так же работает, к примеру, Константин Райкин. Не выходить из роли ни на секунду, пока длится спектакль, это тяжело, но это вопрос внутренней дисциплины и, как ни странно, страха возмездия. За что? За измену. Костя Райкин мне когда-то рассказывал, что он запомнил на всю жизнь слова своего отца: «Сцена ревнива и может отомстить». Я не знаю, формулирует ли это так для себя Миронов, но думаю, в этом почитании сцены и есть этика настоящего актера. Театр такой сложный организм, который, конечно, забирает все силы. А Женя ведь еще и киноартист, и работает на износ. Ему бы отоспаться. Я знаю, как переживает из-за его страшной перегруженности его семья, мама, сестра, все близкие, и я в том числе, потому что мы боимся за его здоровье. Женя себя не жалеет. Конечно, его интересует не только театр, но и то, что происходит вокруг. Как человеку публичной профессии, ему приходится принимать те или иные ответственные решения. Главный его советчик – совесть. Он всегда слушает ее голос. Иногда журналисты спрашивают меня, прибегает ли Женя к советам своих бывших учителей. Да, иногда он советуется со мной по каким-то технологическим вопросам, когда ему нужна моя помощь, предположим, в разборе текста, где проставить логическое ударение, к примеру, в пастернаковском переводе «Гамлета». В таком случае мы можем посидеть над текстом. А по существу я с ним советуюсь, как мне играть мои роли. Потому что он артист получше меня, и он может мне посоветовать что-то такое, что мне и в голову не придет. Однажды я, репетируя дипломный спектакль со студентами, попросил Женю, который тогда только-только начал свою театральную жизнь, срепетировать со студентами три сцены в «Иванове» Чехова. Я был восхищен тем, чего ему удалось с ними добиться. Настолько, что я даже позвонил Табакову и поделился своим восхищением. Табаков ответил: «Гаврюш! Ну что же, и на нашей улице должен быть когда-нибудь ПРАЗДНИК!»
полная версия страницы